Авторучка была зажата между большим и указательным пальцами правой руки, но самым низом упиралась в средний палец, чуть чуть касаясь его ногтя…именно в таком положении она находила наибольшее удовольствие для себя…во время движения она чувствовала приятное поглаживание указательного и большого пальцев по своему телу и от этого буквы на бумагу ложились легко и свободно…доводя себя до блаженства этим поглаживанием, она выбрасывала из себя буквы всё быстрее и быстрее и, почти в изнемозжении, когда уже хотелось вырваться из этих объятий, авторучка всегда чувствовала под собой твёрдый ноготь среднего пальца…она успокаивалась, двигалась всё медленнее, наконец, останавливалась…покой, вот он покой — радовалась всегда авторучка…но большой и указательный пальцы опять начинали приятное поглаживание её тела и авторучка сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее опустошала себя, выбрасывая на бумагу эти проклятые буквы.

Карандаш был новый, чёрный и квадратный. Новый, потому, что он стоял в этом стакане всего четвёртый день; квадратный, потому, что когда им постукивали по бумаге, его следы были квадратными; а чёрным он был, потому, что более никаких оттенков,даже при ярком освещении, на нём не было — он был совершенно чёрного цвета. Карандаш осмотрел своих соседей и снова оценил свою избранность. Вокруг стояли круглые и многогранные цветные карандаши. Квадратного не было ни одного. Да, я штучная вещь, подумал карандаш и с брезгливостью отодвинулся от группы карандашей голубого и розового цветов. Те опять что то затевали. Карандаш посмотрел вдаль, на стол, где авторучка, сжатая тремя пальцами,в изнемозжении выбрасывала буквы на бумагу. Меня никогда так нежно не брали, подумал карандаш — либо в кулак, когда я рисовал крест на буквах этой авторучки, либо небрежно, двумя пальцами, когда я что то отчёркивал на бумаге. Глядя на неистовство авторучки карандаш вспомнил про точилку. В первый же день его вставили в точилку, потом его крепко зажало с боков, и он всем своим длинным грифелем почувствовал, как что то острое начало крутиться вокруг него, обдирая деревянную кожу и обнажая его суть — грифель. Это было новое, незабываемое ощущение. Карандаш очень хотел испытать его ещё раз, но как? Он понимал, что в точилку его вставят, только когда затупится или сломается кончик грифеля. Это цветных вытаскивают из стакана вместе и тогда каждый из них имеет возможность выскользнуть, сломаться и попасть в точилку. А что если? Карандаш посмотрел на своих соседей, поборол брезгливость и пододвинулся к ним. Розовые и голубые с удивлением посмотрели на него. Но карандаш вовремя выбрал момент:его вместе с цветными карандашами рывком вытащили из стакана и он, выскользнув из этого мерзкого сообщества, упал грифелем на пол и сломал его. Он лежал на полу, кусочек его сути валялся рядом. Ради этого стоит идти на жертвы, подумал карандаш именно в тот момент, когда его снова вставляли в точилку. Опять его крепко зажало с боков и что то острое начало крутиться вокруг его тела, обдирая кожу. Но ощущения были немного иные, чем в первый раз. Он понял, что чем меньше грифеля остаётся в нём, тем более пронзительны будут его встречи с точилкой. После точилки карандаш снова поставили в стакан, откуда он мог наблюдать как авторучка, в который раз остановившись, опять начала выбрасывать на бумагу буквы, которые издалека были похожи на карандаши разной длины, ровными рядами ложащимися на бумагу. Новым взглядом карандаш оглядел своих соседей. Самым коротким был красный, на которого карандаш посмотрел с уважением и с какой то завистью. Зелёный был чуть подлиннее. У него тоже была насыщенная жизнь — оценил карандаш. Розовые и голубые были все одной длины. Да, подумал карандаш — им точилка не нужна. Карандаш снова почувствовал брезгливость и, отодвинувшись от них, стал терпеливо ждать скорого конца жизни.

Бумажник был старый и весь потрескавшийся от времени… в нём давно никто не жил и он лежал покрытый пылью в каком то ящике с хламом… да и сам он тоже был хлам… иногда, но очень редко, его обнюхивали пробегавшие мимо мыши, соблазнившись на запах настоящей свиной кожи… но он был такой старый, что даже мышам был противен… иногда бумажник посещали воспоминания о своих жильцах… он вспоминал об этих рублёвых желторотиках, которые почти не задерживались в нём… более менее степенные зелёные трёшки и синие пятёрки жили в нём подольше, но также потом куда то внезапно исчезали… долго, целый месяц, жили в нём несколько красных десяток… потом исчезли и они, но после их исчезновения, бумажник был переселён в новое место, где перестал ощущать на себе чьи то постоянные прикосновения… куда то исчезли соседи: ключи, зажигалка и пачка сигарет — новое место было только для него… он вспоминал как в нём поселилась пара: фиолетовая четверть и строгий зелёный полтинник… это были редкие гости и для них был отведён отдельный номер, в котором постоянно происходили какие то деловые и неинтересные разговоры… эти разговоры мешали бумажнику подслушивать разговоры новых жильцов: только только поселившихся в нём множества трёшек и пятёрок, которые с уважением судачили о каком очень важном коричневом стольнике… бумажник никогда не видел этого стольника и ему было очень интересно… воспоминания внезапно нарушил детский голос — деда, гляди чего я нашёл… бумажник почувствовал как его вытаскивают из хлама и оттирают от пыли — ничего нет, хотя бы пара баксов — раздался тот же детский голос — я бы жвачку купил, ладно, отнесу, покажу маме… баксы? какие баксы? во мне никогда не было никаких баксов, всполошился бумажник… он опять вспомнил разговор тех трёшек и пятёрок, которые вместе с коричневым стольником также упоминали про какой то бакс… трёшки и пятёрки с каким то извращённым сладострастием в голосе рассказывали тогда, как этот незнакомый, замызганный, вонючий бакс просто отымел важного коричневого стольника. тогда бумажник не поверил разговору, а теперь, сопоставив со своими воспоминаниями голос мальчика, бумажник отчётливо представил себе эту картину и ему стало противно… лучше бы я оставался лежать в хламе, подумал он.

Мои напольные весы живут своей жизнью…постоянно обзываются: то я у них недоразжиревший боров, иногда длинная худая змея, а часто просто бегемот…они точно знают время, когда я на них встану… минут за пять до этого я начинаю хитрить и делаю вид, что встаю на них…внутри весов что то щёлкает, но так как вЕса ещё нет, то весы начинают нервничать, я же вижу — нервничают…наверное продумывают как теперь меня обозвать и пользуясь моментом, я быстро на них встаю…число появляется моментально…опять боров? а новое что-нибудь можно придумать?…в следующий раз я долго хожу вокруг весов, раздумывая, как же их обмануть…придумал…я переложил их поближе к книжным полкам и когда вставал, то незаметно придерживал свой вес, держась за полку…на весах было вполне нормальное число…ну вот, могут когда хотят, подумал я и увеличил нагрузку на полку…полка сорвалась со стены и также рухнула на весы..нет, всё таки я точно бегемот…

Чёрный хлеб, ещё тёплый, лежал в прозрачном пакете на маленьком уголке у огромного, во всю стену окна. С одной стороны на него смотрели сотни приборов невероятной формы, а с другой — море асфальта, за которым виднелись какие то строения. Он помнил, как его, привезённого из пекарни и уложенного в прозрачный пакет, покупали в булочной, он помнил слова своего хозяина — в аэропорт, а потом его везли и везли по каким то улицам. Он помнил мат водителя, который, видимо, не успевал вовремя попасть в этот самый аэропорт, он помнил бег своего хозяина по огромному морю асфальта, который со словами — слава Богу успел, передай ему, он очень просил — сунул пакет в чьи то, пахнущие металлом, руки. Теперь чёрный хлеб лежал на уголке у огромного окна и смотрел сквозь прозрачный пакет на огни строений. Вдруг что то взревело и море асфальта двинулось навстречу всё быстрее и быстрее. Чёрный хлеб вдруг вспомнил себя маленьким зёрнышком, когда его, и миллионы таких как он, под такой же ревущий звук, зарывали в землю. Он вспомнил как вскоре уже не миллионы, а миллиарды таких как он, ветер качал над  безбрежным жёлтым морем, которое было очень похоже на это море асфальта. Потом его долго, как в аэропорт, везли и везли по дорогам…потом в памяти чёрного хлеба возникли огромные каменные колёса, под которые его бросили и всё… дальше был провал. Чёрный хлеб ещё и ещё раз пытался вспомнить, что было после каменных колёс, но безуспешно…в памяти осталось только чувство блаженства, когда его облили водой и под жар печи он начал буквально врастать в себе подобных — их память стала и его памятью. Чёрный хлеб прислушался, тишина поразила его, он посмотрел сквозь окно — такое же море асфальта, но силуэты строений изменились и стали выше. Он почувствовал, что руки,  пахнущие металлом, взяли пакет и куда то его понесли. Потом уже другие руки — дрожащие от нетерпения — медленно вытащили его из пакета и чёрный хлеб почувствовал как на него упали несколько капель, а потом ещё несколько и ещё. Неужели дождь? — подумал чёрный хлеб… но капли быстро просочились сквозь верхнюю корочку и чёрный хлеб ощутил, что они солёные…ему нестерпимо, до боли захотелось опять стать маленьким зёрнышком и вернуться назад,  туда — в ту землю, откуда он начал свой путь.